Содержание социальных отношений и их экономическое проявление

Поскольку деньги являются продуктом социального взаимодействия людей, то сначала раскроем суть этого взаимодействия, затем покажем структуру социального разделения труда и в заключение — процесс создания денег как символического блага.

Существуют различные представления о сути социальных отношений. Некоторые склонны идеализировать их, приписывая им свойства кооперации, взаимопомощи, партнерства, сочувствия, уважения, любви и т. д. Степень романтизации социальных отношений определяется, в основном, психико-физиологическими характеристиками общающихся индивидов. Например, немецкий экономист Г. Шмоллер, опираясь на психологию и социологию, пытался доказать, что «чувства справедливости постоянно уплотняются и господствовать начинают отношения соглашений, которые все более влияют на народно-хозяйственные учреждения, видоизменяя их»[48]. В мировом сообществе все более пропагандируется учение милле-наризма, раскручивается очередной виток борьбы с бедностью и голодом.

Мы считаем, что социальные отношения суть комплекс всех видов отношений, в том числе и любви, и дружбы, но необходимо и должно говорить о тех отношениях, которые лежат в основе этого комплекса и формируют содержание социальных отношений. С нашей точки зрения, сутью социальных отношений являются подавление и угнетение.

Такой трактовки содержания социальных отношений придерживаются многие известные ученые: П. Струве, П. Сорокин, К. Маркс, Г. Зиммель, Ф. Бродель. Так, П. Струве, характеризуя социальные отношения, пишет: «В тесном смысле слова отношениями социальными мы назовем отношения властвования или господства <... > Социальным укладом или строем мы называем строй междучеловеческих отношений господства и подчинения, слагающихся по поводу <... > культурных содержаний человеческой жизни»[49]. Аналогичное утверждение находим у К. Маркса: «Эти древние общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся на < . . . > непосредственных отношениях господства и подчинения»[50]. Немецкий социолог Г. Зиммель также отмечает, что «судьбу каждого человека можно в известном смысле рассматривать как непрерывную смену состояний принуждения и произвольности, обязательства и свободы» [51]. В другом месте у Зиммеля находим, что «грабежи и убийство, ложь и насилие во всех видах в прежние времена < ... > были неизбежным средством культурного развития, так как, с одной стороны, они производили отбор сильных и умных, с другой стороны — становились средством, ведущим к тирании и порабощению, благодаря которому впервые происходило дисциплинирование масс и установление разделения труда между ними»[52]. П. Сорокин пишет, что «принудительность свойственна большинству организованных коллективных единств» [53].

Общество никогда не бывает гомогенным, его структура изначально определяется принципом двойственности, которая вытекает из сути социальных отношений — насилия и угнетения. Социальная

дифференциация проявляется в том, что всегда имеются две группы: верхняя и нижняя страты, сильные и слабые люди, руководители и ведомые, «княжье» и «людье»,[54] между которыми складываются взаимоотношения господства и подчинения. Примечательным подтверждением в этом отношении являются древнерусские ранние письменные памятники: княжеские внешнеторговые договоры и грамоты. Например, в договорах Олега с Византией дается деление населения Руси того времени на господствующие и подчиненные группы.

Социальная дифференциация основывается по большей части на элементарном «естественном» психико - физиологическом неравенстве между людьми. В. Парето подчеркивает, что «социальная гетерогенность, являющаяся существенным признаком социальной системы, предопределяется изначальным неравенством индивидов»[55]. По этому же поводу бельгийский социолог де-Грееф писал: «Зачатки этих неравенств находятся в простейших общественных формах; они не обязаны своим возникновением случаю, несчастью, или катастрофе, — они составляют часть самого механизма социальной эволюции»[56].

Социально-экономические теории страдают неопределенностью относительно источника господства и вытекающей из него общественной иерархии. Некоторые находят в Природе отношения иерархии и господства — идет ли речь о стае птиц или о ситуации «господствующих самцов» в стаях обезьян. Другие теории считают общественную стратификацию укорененной в Культуре. В любом случае предпосылки социальной дифференциации общества можно найти как в Природе, так и в Культуре. Так, П. Преображенский пишет, что факт социального неравенства необходимо искать в напряженности, существующей между «первобытным человеческим обществом и природой, на которой это общество на первых порах своего существования паразитирует благодаря младенческому со

 

стоянию своей техники, и [приводящей] к напряженности, рождающейся внутри самого общества, когда в нем начинается сегрегация сильнейших и способнейших, выражающаяся в выделении более сильных воинов и охотников, с одной стороны, и более знающих колдунов, с другой»[57].

Большая группа ученых указывает на различия в психо-нейрон-ной деятельности человека как источник возможного лидерства. Так, Н. Баженов поясняет наличие сильных и слабых, господствующих и подчиненных, основываясь на различиях в их мозговой и нервной деятельности[58]. Н. Кольцов в 1920-е годы развивал идею об избранности некоторых людей, составлявших тогда партийную верхушку, которым, как он пишет, свойственно «органическое влечение к власти», определяемое психическим генотипом человека[59]. Т. Морган считает, что развитая психологическая деятельность является постоянно повторяющимся биологическим фактом, который передается по наследству и имеет тенденцию институализировать-ся, превращаясь в социально-экономический факт[60]. П. Сорокин утверждает, что социальная стратификация общества осуществляется, в том числе, и на тождественности психической конституции индивидуумов. «Если индивиды, составляющие социальный агрегат, не вполне тождественны друг с другом, тем не менее, в конкретных случаях возможно группировать их согласно большей или меньшей гетерогенности, которая существует между ними согласно их физическим, психическим, интеллектуальным и др. свойствам»[61].

В любом случае, количественный и качественный состав той или иной социальной страты зависит от природных способностей и, в первую очередь, от психологических особенностей ее членов, а это, в свою очередь, определяет их общественное положение на той или иной ступени общественной лестницы.

Социальный мир устроен согласно закону психологии, по которому одни ищут защитников и лидеров, а другие становятся ими[62]. Народ всегда ищет покровителя, образ которого мифологизируется, и находит свою социальную «нишу» в структуре общественных отношений. Достаточно вспомнить распространенные и поныне существующие легенды об «избавителях». Смысл подобных преданий заключается в ожидании «мессии», который даст простому народу свободу и независимость. Конкретные лица были и могут быть разными, но социальная роль у них одна. Например, спасшийся чудесным образом царевич Димитрий, который в свое время должен был бы прийти на престол и наказать несправедливость. Ходили слухи о приходе Константина Павловича — избавителя. Самый распространенный мотив, в который верил народ и который искусственно поддерживался в его сознании, — наказание царем-батюшкой несправедливых бояр.

Н. Баженов ярко описывает этот феномен. «Неправда, будто большинство желает выражения своей воли и своей мысли. Объективные наблюдения учат совершенно иному: огромное большинство жаждет подчинения, ждет приказа; основная черта масс — внушаемость и подражательность < . . . > В силу этого основного закона психологии, по которому все человечество делится на две весьма неравномерные группы — на малое число внушающих и на огромное большинство внушаемых, всякий вид власти, всякий вид общественного или политического уклада, какое бы имя он ни носил — деспотия или республика, монархия ограниченная или конституционная, сводится в конечном счете к одной и той же форме — к олигархии»[63]. В 1920-х годах, эпоху социальных потрясений и трансформаций, генетик Н. Кольцов писал: «Конечно, осталось достаточное количество людей, готовых подчиниться всякому режиму, лишь бы только сохранить свою драгоценную жизнь, так как в человечестве всегда были и теперь имеются и еще надолго сохранятся прирожденные рабы »[64].

Какую же окраску носят эти психические особенности, которые поднимают тех или иных индивидуумов на верхний уровень? Этот вопрос достаточно хорошо разработан, и ответ на него — наличие у индивидуума агрессивности. Одним из свойств человеческой психики, закрепляющим за субъектом господствующие позиции, является агрессивность. Социо-психологи доказывают, что на 70% лидерство в замкнутом коллективе определяется агрессивностью характера. В. Парето, перечисляя некоторые свойства, которыми, по его мнению, должны обладать правители, указывает в первую очередь на агрессивность, затем — авторитарность, склонность к применению насилия и т. д.[65] Академик Т. Заславская к качествам, способствующим лидерству («восходящей социальной мобильности»), причисляет: молодость, энергию, волю, амбициозность, наличие организаторских способностей, готовность к риску, физическую силу. И только в конце списка она называет агрессивность и моральную неразборчивость[66].

Становление общества аналогично развитию человека, для которого в юношеском возрасте характерна биологическая агрессив-ность[67]. Агрессивность является одной из естественных психобиологических характеристик архаических социумов, и не в последнюю очередь ее развитие связано с социально-пространственной неоднородностью системы-среды[68] . В примитивных обществах лидер определялся в сражении с наиболее агрессивным животным — быком, что являлось своеобразной проверкой сакральной силы «священного» лидера. В дальнейшем убийство быка трансформировалось в сакральный обряд его жертвоприношения. В Древнем Египте бык — это символ мужской силы. В античное время бык являлся символом верховной власти[69]. Оттого столь часто мифологические сюжеты связаны с превращением божества в быка или с угоном стада быков. До сих пор в некоторых традиционных обществах религиозные обряды осуществляют в священном для них месте — загоне для быков.

Агрессия может быть естественная и ритуальная. Смысл агрессии любого вида — это создание социальной напряженности. Ритуальная агрессия является внутригрупповой и заменяет собой естественную, имитируя ее. Она принимает формы танца, борьбы, иных единоборств и не наносит физического ущерба его участникам, сохраняя при этом свое социальное значение[70]. Проводившиеся в Древней Греции Олимпийские игры в действительности являлись ритуальными военными состязаниями, воспевавшими жестокость и не имевшими ни правил, ни запретов.

Внешняя агрессия реализуется в межгрупповых отношениях в форме военных действий. Для управления социумом, создания социального напряжения верхние ранги навязывают и поддерживают инстинкт «традиционной вражды», образ «внешнего врага»[71]. Как отмечают социальные антропологи, «представления о таком «враге» формируются на самых ранних стадиях социоге-неза, а не в эпоху возникновения ранних политических объединений, когда война становится одним из основных видов общественной деятельности»[72]. По этому же поводу П. Сорокин писал: «Всюду "правящие" правят "управляемыми" путем насилия и хитрости» [73].

Применение физического насилия по отношению к «врагу» создавало высокий престиж, обретение которого было главным мотивом в организации поведения представителей примитивных обществ. Первоначально эти «набеги» не имели рациональных мотиваций (захват территории или материальных благ)[74]. Они как внешняя форма насилия имели исключительно социальное значение — формирование иерархической структуры общества, завоевание рангового статуса и его подтверждение. В примитивных объединениях социальная стратификация в первую очередь вытекает из воинской организации, в которой сильные люди являются военачальниками. Свою воинскую силу они превращают в орудие политического и экономического могущества, последнее проявляется в обладании натуральным или денежным капиталом, иными словами — богатством.

Длительный, сложный и противоречивый процесс социальной дифференциации проходил не только внутри общин, но и между ними, в условиях частых военных столкновениях, грабежей и т. д.

Структурная дифференциация общества создает предпосылки для экономической эксплуатации, при которой верхняя группа присваивает часть труда остальных групп общества. Постоянное стремление к обогащению является имманентной характеристикой верхней страты социума любого типа (архаического, индустриального, постиндустриального, информационного и т. п.).

Социальное неравенство есть основа экономического неравенства. Определенный социальный статус индивида делает возможным его экономическое обогащение. Богатство отражает социальный статус, поскольку именно наличие определенного социального статуса открывает путь к обогащению. Как пишет П. Бурдье, «богатство может проистекать из военной силы или же из влияния на общественное мнение» [75].

Выявление взаимосвязи между социальным статусом и возможностью экономической эксплуатации является важной посылкой для понимания процесса происхождения и природы денег. Но по скольку направление этой взаимосвязи определено и не требует особого доказательства, мы ограничимся лишь примерами, иллюстрирующими данное положение. Так, советский социальный антрополог С. Токарев описывает соотношение социального статуса и богатства, существовавшее в меланезийском обществе. «В меланезийском понятии богатства почти совершенно отсутствует элемент, так сказать, благосостояния, комфорта, прямого использования потребительных ценностей в целях физического удовольствия и т. п. Богатый меланезиец по внешнему образу жизни может совершенно не отличаться от бедного. Понятие богатства в Меланезии всецело заключается в моменте социального престижа, повышенного авторитета и влияния в общественной жизни»[76]. Л. Васильев указывает, что «динамика развития социальной дифференциации, которая связана с развитием производительных сил, показывает взаимосвязь имущественного и социального положения индивида при ведущей роли социального фактора. На ранних этапах развития именно социальные привилегии были залогом имущественного неравенства» [77]. Тезис о том, что величина богатства определяет социальный статус, не совсем точен. Отметим, что для обществоведения советского периода данная точка зрения была достаточно широко распространена. К. Колобова пишет, что «богатство, иначе «владение средствами производства» (экономический аспект), влечет за собой в силу этого экономического превосходства господство над людьми, власть (момент политический)» [78] .

Ф. Бродель также подчеркивал, что социальное расслоение есть источник экономического неравенства. «Быть может, наиболее четко выраженной характеристикой таких супергородов было раннее и сильное социальное расслоение. <... > В общем патрициат и пролетариат «расходились», богатые становились более богатыми, а бедняки еще более нищими, ибо вечной бедой перенапряженных капиталистических городов была дороговизна, чтобы не сказать бесконечная инфляция. Последняя проистекала из самой природы высших функций города, предназначение которых — господствовать над прилегавшими к городу экономиками».

В. Парето подчеркивает, что «классы, именуемые высшими, как правило, оказываются также и наиболее богатыми. Эти классы образуют элиту, или «аристократию», в этимологическом смысле: aristos — лучшие»[80]. К сожалению, столь очевидный факт разделяется не всеми исследователями. Так, например, Т. Заславская убеждена, что «дифференциация доходов образует основу социальной стратификации, во всяком случае в современной России» [81].

Процессы социального расслоения и экономической эксплуатации тесно взаимосвязаны. Безусловно, при доминировании первого они определяют друг друга. Так, институализация власти сопровождается трансформацией существовавших ранее экономических отношений, их приспособлением к новым властным структурам. В свою очередь, достижение определенного уровня богатства приводит к усложнению социальной стратификации общества. А появление новых градаций позволяет перейти на следующую ступень экономического развития. Экономическая эксплуатация становится возможной при наличии четких социальных границ. «Размытость» последних приводит к уменьшению величины присваиваемого труда. Снижение степени эксплуатации входит в противоречие с внутренним свойством элиты к постоянному обогащению, что вынуждает ее «метить» и охранять свои социальные границы.

Структура в традиционных обществах определяется гендерны-ми и возрастными различиями. Мужчины в целом составляют группу людей с более высоким статусом, женщины — более низ-ким[82]. На начальных этапах развития общества мужские группы как группы более высокого ранга эксплуатировали женские. Жена рассматривалась в архаическом обществе не как субъект семейных отношений, а как фактор производства, который, по традиционным для того времени нормам, можно было одалживать, предлагать другим мужчинам в обмен на охотничью добычу или какие-нибудь вещи. Этим объяснялась и полигамия, благодаря которой муж мог присваивать больше труда своих жен. Существовала прямая зависимость между социальным статусом мужчины и количеством у него жен. У отдельных мужчин (в среде австралийских аборигенов) было до 20-25 или даже 29 жен[83].

Многие антропологи сообщают, что женщины у австралийских аборигенов работали гораздо больше и тяжелее, чем мужчины. Так, например, «мужчины постоянно заставляют ловить рыбу женщин, а сами спят или просто отдыхают в это время на стоянках»[84]. «В Центральной Австралии мужчины много времени проводят на стоянках, иногда вообще ничего не делая, женщины же целый день заняты поиском пищи < ... > Во время обычных переходов аборигенов с одной стоянки на другую женщины несут все пожитки, а также маленьких детей, мужчины же идут налегке»[85]. «Настоящего рабства здесь (в Меланезии.— Ю. Б.) нет. <... > В чем здесь дело? — Мне думается, здесь прав был Нибур, указывавший < . . . > на крупную хозяйственную роль женщин как на фактор, задерживающий развитие рабства. В самом деле, располагая в лице своих жен «даровой» рабочей земледельческой силой, меланезиец может и не ощущать особой потребности в привлечении в свое хозяйство добавочных рабочих рук» [86]. «Бедуин сам доит своих верблюдов и кормит коней, но очень часто мужчина слагает с себя и эту обязанность и проводит целые дни в праздности, предоставляя женщинам и уход за скотом, и ухаживание за его собственной драгоценной особой»[87].

Эта ситуация, при которой социально сильный субъект экономически эксплуатирует социально слабого, есть постоянно повторяющаяся и сама себя воспроизводящая. Так, по данным института Экономики РАН, разница в доходах между 20% населения мира, живущего в высокоразвитых странах, и 20%, живущих в беднейших странах, составляла в 1960 г.—30:1, в 1990 г. — 60:1, а в 1997 г.— уже 74:. На страны Организации экономического сотрудничества и развития (с 19% мирового населения) приходилось 82% мирового объема продаж и 68% всех прямых иностранных инвестиций[88]. По информации газеты «Нью-Йорк Таймс» от 17 апреля 1995 г. 40% всех богатств США принадлежат 1% населения[89].